Родилась я в деревне Симанково, что на Орлинском озере. Деревня наша в 46 дворов была такая красивая, в сирени и яблоневых садах, что когда в 1943 году ее сожгли, отступая, немцы, все горько плакали.

   Перед самой войной к нам провели радио. Тогда это была редкость: даже в большом Заозерье радио еще не было. Жили без электричества: с печками, керосиновыми лампами. Электричество было только в Дружной Горке, за 4 км от нас, где работал стекольный завод. Говорили, что до революции его построил какой-то немец. Там работали квалифицированные мастера, выдували тонкую химическую посуду.

   В войну сюда приехал племянник бывшего хозяина. Завод продолжал работать, а посуду отправляли в Германию.

   За деревней проходила в сторону Дивенской одноколейная железная дорога, перед войной по ней прошли первые поезда. При немцах она работала вовсю, перевозили различные грузы.

   В деревне была начальная школа, в которой я успела окончить первый класс. В нашей семье было 10 детей: 5 мальчиков и 5 девочек, я - последняя. Папа Иван Александрович работал в колхозе "Ударник", был депутатом сельсовета, бригадиром овощеводов, награжден значком "За высокие урожаи". Этот значок сохранился до сих пор. Жили мы неплохо, хотя за колхозную работу получали всего ничего: по полторы копейки на трудодень. Но в каждой семье были корова, овцы, куры - кормились за счет своего хозяйства.

   Началась война. Почти всех мужчин в деревне мобилизовали. Ушел на войну и председатель колхоза дядя Миша. Мой брат Миша, оставшийся после службы в армии на сверхсрочной, в первые дни войны пропал без вести в Бессарабии. Алексей, уже семейный, воевал на "Невском пятачке", был ранен в спину и вскоре умер.

   Отца послали от Орлинского сельсовета угонять скот в Ярославскую область. С ним отправился и брат Володя. Мама и я с сестрой собрались ехать с ними. Доехали на лошади до Кургина (6 километров от нас), но мама все переживала, что семья разбросана, и решила остаться. Мы вернулись. А вскоре, в конце августа, в деревню пришли немцы. Вернее, приехали от Дивенской на мотоциклах. Не обращая внимания на жителей, ловили по дворам курочек, сворачивали им головы и тут же жарили на кострах.

   Помню, на люльке одного мотоцикла чернела надпись по-русски: "Место для теленка". Это почему-то меня так напугало, что я бросилась в дом, кинулась к столу и разрыдалась.

   Первые немцы надолго не задержались: укатили на своих мотоциклах дальше и увязли в болоте. Помнится, мама говорила: "Так им и надо! Хоть бы завязли и не вылезли!"

   Фронт отходил все дальше и дальше. Очень скоро мы очутились в немецком тылу. Немцы назначили старосту из деревенских, кое-кто пошел в полицию.

   Осень выдалась дождливая, рано наступали сумерки. От жителей требовали строгой маскировки. Люди занавешивали окна, сидели с коптилками. Как-то мама пошла вечером кормит овец с фонарем. Патруль увидел, заорал: "Партизанам помогаешь?"

   При немцах за деревней работала мельница. Жителей обязали все зерно молоть там и какую-то часть отдавать немцам. Но зерна у всех были крохи. Из килограмма-двух много ли муки выйдет? И большинство стало молоть свое зерно дома, на самодельных жерновах. За это наказывали. Староста дядя Леня пригрозил маме: "Смотри, Марья, еще раз увижу..." Но вообще симанковский староста был человек положительным, немцам никого не выдавал.

   Брат Володя прятался у родственников. Его заметили и вместе с другими ребятами увезли в Дивенскую. Сопровождавший их полицай был из Заозерья. Передав их немцам, он шепнул: "Я вас сдал и больше ничего не знаю. Сумеете уйти - дело ваше..." И наши вернулись.

   Но вообще-то предательство было. Одна женщина, отказавшаяся в свое время вступить в колхоз, во всеуслышание говорила, что, будь наш отец в деревне, она первому же немцу доложила бы, что он сельсоветчик.

   Трагическая история вышла из-за "антипартизан". Так называли наших людей, сагитированных немцами на борьбу с партизанами. Раз в деревню пришли несколько человек в красноармейской одежде. Сказавшись окруженцами, они вошли в доверие, обо всех расспрашивали, советовали, как перейти к партизанам. Три дня их укрывали и кормили. А после их ухода в Симанково нагрянули каратели. Выстроили всех деревенских и расстреляли семерых парней, общавшихся с "красноармейцами"...

   С продуктами становилось все хуже с каждым днем. Коровы у нас уже не было: нашу Маню отец угнал вместе со стадом. Колхозный урожай обычно распределялся по трудодням. Мама все ждала, когда начнут делить, и просчиталась: хваткие люди растащили все по пословице - кто смел, тот и съел. Зерно у нас кончилось, и мама сменяла одну овцу на ячмень. Смололи его на жерновах и сварили кашу. Помню, как я радовалась:

   - Ой, какая каша! Вкуснее манной!

   На исходе зимы у нас кончились все припасы. В сарае валялась старая, почерневшая от времени овечья шкура. Вымочили ее, сварили суп. Он был совершенно черный. По сей день помню его прогорклый вкус.

   Фронт отошел от нас далеко, и немцев в нашу деревню присылали на отдых с передовой. Раненых помещали в госпиталь, расположившийся в бане, остальные жили в домах вместе с хозяевами. Вели себя прилично, не грабили и не хулиганили. В нашем доме постояльцев не было: семья большая, тесно. Притом два брата и сестра работали на железной дороге.

   У соседей немцы жили. За обедом ходили к своей кухне, принося еду в плоских, бобовидно изогнутых котелках. Один немолодой солдат время от времени подходил к нашей исхудавшей маме и протягивал ей котелок с остатками супа, приговаривая: "Муттер, сколько детей! Надо держаться!" И качал головой.

   Работавшим полагался паек: маленькая буханочка хлеба и кусочек маргарина раз в неделю. В Сиверской работал рынок. Там можно было кое-что купить за советские деньги. Но денег почти ни у кого не было, и все ездили с саночками по деревням менять вещи на хлеб. Брат Миша ездил за Мшинскую: в Луге с хлебом было получше.

   В начале марта мы с мамой дошли до лесничего Ананьева. В двух километрах от деревни в лесничестве стоял барак, где жили лесорубы. У Ананьева была корова, но кончилось сено. Мы с мамой повезли ему сено на санках.

   На обратном пути услышали стрельбу и окрик по-русски: "Ложись!" Мы - бух в снег. Смотрим - два немца на лошадях, видно, ехали к ананьевским девушкам. Одного убили, второй убежал к Ананьеву.

   Наверное стреляли партизаны. Но это была единственная встреча с ними за два с половиной года. В нашу деревню, полную немцев, партизаны не заходили.

   Время шло к весне. Начали копать огороды. Немцы выдали понемногу картошки и зерна на посев в счет будущего урожая. В основном все сеяли хлеб: рожь, овес, ячмень. Когда пошла трава, жить стало полегче. Собирали лебеду, крапиву, щавель. Из неспелой ржи пекли лепешки, меняли у немцев на хлеб. К осени выросло все свое, уже не голодали. Только совсем не было соли, даже винегрет приходилось есть без соли.

   Немцы радовались, что в деревне тихо, можно есть, мыться в бане, играть по вечерам в карты. Они любили играть в "шварце Петера" - что-то вроде нашего "дурака", когда проигравшему мазали лицо сажей. И вот однажды такой подвыпивший "черный Петер" заявился к нам в шесть утра Я как раз выгоняла скотину, сестра была во дворе. Немец направился к ней: "Ком баден!" ("Пойдем купаться!")

   Сестра испугалась, но как-то сумела от него отделаться.

   В 1942 году жителям было предложено поехать в Германию на заработки. Кое-кто согласился. Написали заявления и добровольно уехали. А в 1943-м угоняли уже всех без разбора. И вот какая несправедливость: после войны все - и добровольцы, и угнанные насильно - одинаково считались людьми второго сорта.

   5 - 7 ноября 1943 года из Симанкова угнали всех, за исключением двух одиноких бабушек, нас и дяди Симы, т.к. молодежь из наших семей работала на железной дороге.

   Но пришел день, когда решили угнать и нас. Перевели в Заозерье, в опустевшие дома, а Симанково сожгли. Наутро приказали с саночками (не больше 16 килограммов поклажи) явиться на вокзал. Мы решили ни за что не уходить: по всему было видно, что немцы удирают. Брат зарезал овцу, мама нажарила мяса, напекла хлеба - на рассвете собирались уйти в лес.

   Среди немцев был один поляк, говорил понятно. Они проговорили с мамой до утра. Он убеждал: "Не бойтесь! Нас от Шапок так гонят, что уже не до вас..."

   Это было 31 января 1944 года. На рассвете (мы еще не успели уйти) вдруг слышим: "Ур-р-а-а-а!" Маме стало плохо, запричитала: "Ой, родненькие!" - и обмерла.

   Наших вначале было немного. Потом - один полк. А немцев у железной дороги скопилось порядочно - из Орлино, Дружной Горки, окрестных деревень. Завязался бой, наших перебили. Раненых медсестры стаскивали в здание вокзала, но немцы его подожгли, оцепили и никому не дали выбраться. Один раненый все же выскочил и покатился по насыпи. Шинель на нем горит, он тушит ее, немец заметил - выстрелил. "Последнего убили", - заплакала мама...

   Потом подошли еще наши части. Бой разгорелся с новой силой. Было много убитых - и наших, и немцев. 1 февраля Заозерье освободили.

   Людей пока было мало, но мы уже не были подневольными. Колхоз возрождался с того, что хоронили убитых. На краю деревни осталась братская могила и небольшой памятник погибшим бойцам 85-ой стрелковой дивизии. В прежние годы сюда на 9 мая приезжало много ветеранов. Они вспоминали бои, погибших товарищей. В одну из встреч женщина-фронтовичка выкрикнула: "Толя, выйди, покажись, что ты жив!" Оказалось, что тот раненый, скатившийся с насыпи, не погиб: единственный из 82 бойцов, заживо сожженных в здании вокзала, он уцелел.

   Давно уже не приезжают к нам ветераны. Но каждое 9 мая все жители деревни приходят, нарядно одетые, к маленькому памятнику, вспоминают далекую войну и мечтают об одном: чтобы военное лихолетье не настигло их внуков.